Новая модель старого в самой концепции «общего кризиса».

Новая модель старого

наши потомки, живущие в конце XXI века, получат мир, не узнаваемый с наших сегодняшних позиций

Фредерик Моро вообще упрекал Хобсбаума в «недостаточном использовании цифры».

Между тем, вся эта теория была бы невозможна без новых демографических и экономических данных, опубликованных только к середине ХХ века. При всем том, что источники были доступны, взглянуть на них с позиций статистического учета долгое время не приходило в голову.

Вообще теоретические основы статистики появились с работами Пьера Ферма (Pierre Fermat, 1601–1665) и — в большей степени — Пьера Симона Лапласа (Pierre-Simon Laplace, 1749–1827), а первые систематические попытки приложения этой молодой науки к социальной жизни относятся только ко второй половине XIX века.

Для того чтобы добраться в ретроспекции до XVI–XVIII веков понадобилось ещё почти столетие.

Но дело не только в этом. В самой концепции «общего кризиса», охватившего весь мир и далеко уходящего за рамки одной только экономики, нетрудно услышать отзвук развиваемой последователями Маркса идеи «общего кризиса капитализма», которая, в свою очередь, вместила в себя изрядную долю настроения fin-de-siècle европейской богемы на рубеже веков. Впрочем, для марксистов была характерна оптимистическая трактовка событий.

Если европейская богема была склонна готовиться к концу не столько «века», сколько «света», то марксисты говорили о гибели капитализма, за которой последует новое и прекрасное посткапиталистическое «завтра».

В этом отношении Хобсбаум действовал, с одной стороны, вполне логично, предполагая, что расцвету капитализма должна предшествовать агония и гибель феодализма, а с другой стороны, он явно отступал от логики самого Маркса, считавшего, что переход власти от феодалов к буржуазии должен был проходить гораздо менее болезненно, чем переход власти от буржуазии к пролетариату.

Все-таки буржуазия, захватывая политическую власть, уже имеет опыт экономического руководства, а пролетариат такой опыт может приобрести только после того, как возьмет власть в свои руки.

Довольно оптимистично интерпретировалась идея «мирового кризиса» и мистиками. Один из самых авторитетных мистиков ХХ века Рене Генон (René Guénon, 1886–1951) писал в своей книге 1929 года «Кризис современного мира» (La cirse du monde moderne), что кризис в истории общества, как и в болезни отдельного человека, всегда несет с собой надежду на спасенье:

в течении болезни случается перелом и наступает новая фаза, в ходе которой к предыдущей можно отнестись «критически».

ХХ век стал, пожалуй, самым веселым и беспечным в человеческой истории. И даже две мировых войны вряд ли могут поменять этот вывод. На протяжении всего века сильно росли доходы населения и при этом странным образом нарушался один из основных экономических законов классической теории о том, что с ростом доходов сокращается норма потребления и растет норма накопления.

Евгений Сапожников в своей статье, опубликованной в журнале «Вопросы философии» полтора года назад, указывает: подушный доход в США (самой богатой стране мира) вырос с $7264 в 1960 году до $14 330 — в 1993-м (правда, тут, возможно, не учитывается инфляция). А норма накопления все это время падала, пока не стала отрицательной к 2001 году.

Социум как целое стал вести себя очень агрессивно и превратился в настоящую геологическую и даже почти космогоническую силу.

Из-за деятельности человека в ХХ веке появились не только новые острова и поменяли русла старые реки, но вокруг планеты образовались новые радиационные пояса.

За то же время примерно втрое сократилось количество рыбы в мировом океане, причем некоторые её виды исчезли окончательно — как каспийские виды осетровых, — а некоторые на 90% — как, например, промысловые виды тунца. Но 80% сократились площади девственных лесов.

Достигнута максимальная в истории скорость роста пустынь. Во многих густозаселенных районах все резче встает проблема пресной воды, все сложнее становится бороться с удушающими города помойками.

А ради чего все это делается?

К началу ХХI века выяснилось, что 80% всей мощной мировой индустрии работает исключительно на диверсификацию досуга и техническое обеспечение новых форм развлечений.

Однако, как отмечает Сапожников в цитируемой статье, «насыщения не происходит, происходит обратное — стремительное увеличение потребности покупать — пищу, одежду, автомобили, бытовую технику, недвижимость.

Данное поведение имеет сходство с поведением человека, больного различного рода маниями — к наркотикам, азартным играм, алкоголю».

К 1990 году США вышли на первое место по числу самоубийств, а психическое расстройство стало самой популярной проблемой со здоровьем среднестатистического американца.

Общество как целое несомненно страдает тяжелым социопсихическим расстройством.

Однако аналогичный диагноз можно поставить не только к США — просто в США лучше работает статистика, и эта страна во многих отношениях первая среди равных. 

Слушатели во время концерта группы «Nazareth». Фото (SXC license): michael lorenzo

Наивно думать, что такой режим социальной эволюции может продолжаться долго и закончиться чем-то иным кроме «общего глобального кризиса». Это было ясно и в 29-м Генону, и в 53-м Хобсбауму, и большинству социологов сегодня.

Вопрос заключается только в том, как произойдет смена эволюционного режима: сможет ли социум силой разума перейти на иные рельсы, или смена режима пройдет естественным образом после неизбежной катастрофы.

Большинство авторов, — пишет Сергей Хайтун в книге «Социум против человека», — уверены в том, что человечество оказалось сегодня на краю пропасти из-за того, что необдуманно перешло когда-то [то есть в XVII–XVIII веках] на индустриальный путь развития.

Общество потребления должно уйти в прошлое.

На мой взгляд, очевидно, однако, что сколько-нибудь существенно торможение потребления относительно максимально возможных на текущий момент времени значений принесло бы человечеству гибель. […] Надвигающаяся катастрофа — рядовая для эволюционирующих систем, подобных в истории биосферы Земли было уже немало.

Эволюция происходит в сторону наращивания эволюционных «этажей», причем переход на новый «этаж» происходит, когда исчерпываются эволюционные возможности старого и когда эволюционирующую систему сотрясает кризис.

Эрик Хобсбаум использовал модель разворачивающегося кризиса для того, чтобы найти исторические прецеденты и оценить меру «катастрофичности» перехода с предыдущего «эволюционного этажа».

Многие историки отмечают, что XVII век образует в исторической перспективе своего рода «границу прозрачности»: этот век ещё понятен современному человеку, а век предыдущей — уже нет. Многие социальные институты и институции ведут свою историю именно от него.

Это лишь отчасти связано с разразившимся кризисом — завершившаяся тогда Научная революция затронула не только само научное сообщество. Перемены коснулись мировоззрения как социального фактора: в XVI веке общественное сознание ещё было религиозно-мистическим, а в XVII веке оно становится рационально-натуралистическим.

Человек XVI века ищет объяснения природных и социальных явлений в осознанной воле сверхъестественных сил, а человек XVII века сводит те же самые явления к законам природы и воле людей.

Второе нам пока ещё понятнее первого.

Я не могу в полной мере разделить оптимистичную уверенность Сергея Хайтуна, что следующий «эволюционный этаж» гарантированно находится выше предыдущего, и не знаю, какая модель могла бы этот его вывод подтвердить. Безусловно одно: наши потомки, живущие в конце XXI века, получат мир, не узнаваемый с наших сегодняшних позиций.

Так же, как был бы не узнаваем мир в конце XVII века для того, кто видел его начало.

источник:

http://www.vokrugsveta.ru/telegraph/theory/867/