«Тот, кто управляет прошлым, управляет будущим…».

 

 

Ян Лысаков

23.06.2012

«Тот, кто управляет прошлым, управляет будущим…».

Дж. Оруэлл.

Почему человек, когда ему переваливает за 50, начинает чаще вспоминать детство?

Причин может быть, наверное, бесконечное разнообразие, но мне кажется, что во всех них есть нечто общее. К этому возрасту у многих людей (нужно сразу оговориться, что далеко не у всех) жизнь более или менее утрясается.

В основном снимаются вопросы «хлеба насущного», профессионального, а иногда и карьерного определения и все это может значительно снизить уровень «шумов» внутри человека.

Хочется отметить, что далеко не всем такое положение нравится. Высокий уровень «шумов», требующих внимания, подгоняющих и направляющих, создает внутреннее давление, не дающее остановиться и передохнуть, но в то же время, дающее ощущение жизни, движения, цели (или морковки перед носом), а значит, ясности и простоты ответов на заданные и не заданные вопросы.

Поэтому некоторые люди, только почувствовав приближение окончания этого шторма, даже достаточно отдаленное, начинают в спешном порядке организовывать себе новый, создавая новые «шумы».

Когда эти новые возмущения добавляются к еще существующим старым и накладываются на них, получается такая «картина», что разглядеть что бы то ни было уже просто невозможно.

Люди, которых это снижение уровня «помех» не так пугает, начинают в наступающей относительной тишине слышать голос своей Души, своего Внутреннего Ребенка, который всегда был там.

Со своими «детскими» вопросами, со своими «детскими» проблемами, созданными, не решенными, или недорешенными в детстве, которые до сих пор болят и требуют внимания, окрашивая собой весь «задник» вашей жизни и задавая ей тот или иной фон.

Именно осознания всего этого и боится первая группа людей.

Те же, кто способен взглянуть этому в лицо, начинают вспоминать, выуживая из глубин вместе с хорошим (которое вспоминается все-таки чаще) и неудобные вещи, и как-то, каждый в меру своей осознанности, приводя их в порядок.

И меняя, тем самым, не только свое прошлое, но настоящее и будущее.

Зима.

Что может быть лучше зимы? Только лето. Но и зимой бывают хорошие моменты. Особенно, когда выходной и на улице лежит снег.

Не тогда, когда с моря дует дикий ветер и метет так, что невозможно открыть глаза, снег колет лицо и хочется поскорее попасть куда-то внутрь.

А когда все, наконец, успокаивается и застывает на некоторое время в равновесии между очередной метелью и оттепелью, во время которой все, что было предварительно наметено, начинает срочно таять, течь и чавкать под ногами.

Если этот момент выпадает на воскресенье, можно взять санки и пойти «на долинку». Так у нас называется густо заросший склон между задним двором бывшего дворца Потоцких, а ныне Картинной Галереей, напротив которого мы живем, и идущей внизу вдоль судоремонтного завода и порта, Приморской.

Склон этот порос невероятного размера кустами, образующими огромные шатры, и акациями. Летом под навесами этих кустов здорово лазить и прятаться.

Там целый мир, населенный, в основном, дикими котами и, иногда, густо небритыми и нечесаными личностями, пребывающими в каком-то своем измерении и не обращающими на нас, мальчишек, никакого внимания.

Зимой эти кусты превращаются в огромные снежные горбы. Я подозреваю, что в это время они похожи на эскимосские иглу, так как под густыми ветками снега, скорее всего, нет. Но проверить это нет никакой возможности.

Даже я не решаюсь лезть на достаточно крутой склон, изрытый ямами и покрытый снегом, может по пояс, а может и больше. А интересно было бы забраться под такой снежный шатер!

От переулка вниз, к Приморской, несколькими зигзагами спускается лестница. По ней и летом не особенно ходят, а зимой она и вовсе непроходима. Когда лежит снег, он покрывает ее всю, не оставляя даже намека на ступени.

В оттепель по ней сплошным водопадом течет вниз вода, а когда после этого снова ударяет мороз, что происходит у нас зимой с завидной регулярностью, она превращается в красивый, но совершенно непроходимый, ступенчатый каток.

После нескольких таких циклов на лестнице нарастает скользкая корка, которая не тает уже до весны и, присыпанная сверху новым снегом, лестница превращается в выдающуюся горку, по которой никто уже не решается ходить.

Таким образом, она становится заповедной зоной и поступает в полное мое распоряжение.

Именно сюда я сейчас и направляюсь. Здесь никого нет. Я никому не мешаю, и никто не будет призывать меня к тому, чтобы я не лез в снег или не летел вниз «неизвестно куда, как скаженный». Ну вот, я и здесь.

Теперь самое главное хорошо разогнаться на верхней площадке и перед самыми ступеньками, по возможности, ровно упасть на санки. Сидя съехать тоже можно, но не так интересно. Пролеты ступенек недостаточно крутые, чтобы набрать большую скорость и перемежаются они большими ровными пространствами.

В результате получается «черте-что», а не спуск. Так что нужно придать себе достаточное начальное ускорение, чтобы пролететь первое ровное пространство и начать опять набирать скорость на следующих ступеньках, а все это можно сделать только лежа.

Правда при этом ты лежишь лицом вниз, почти прямо в снегу, но после первого пролета это уже не имеет никакого значения. Санки проваливаются в рыхлый снег по самое сидение, вернее «лежание», и сугроб получается у тебя со всех сторон. Кроме того, после первого же возвращения наверх снег уже просто везде. В ботинках, в варежках, под шубой и шапкой. Так что все это уже не важно.

Здесь в дело вступает азарт и задача проехать с одного разгона три с половиной пролета и добраться до первого поворота лестницы. Главное потом, уже в «парадной», вытрусить снег отовсюду, куда он набился, чтобы избежать ненужных вопросов. Долететь до первого поворота удается далеко не всегда.

Здесь есть много нюансов.

Во-первых, нужно хорошо разогнаться, что трудно потому, что ноги скользят. А во-вторых, нужно как можно ровнее с разгону плюхнуться на сидение, поскольку, если ты лежишь неровно, санки при малейшей возможности норовят на лестнице повернуть и вывалить тебя со всего размаху в снег. Да еще и накрыть сверху.

Но это не вызывает нареканий с моей стороны, так как является неотъемлемой частью всего этого процесса.

Хотя и добившись своего и доехав до самого поворота, тоже нельзя терять бдительности, иначе можно въехать прямо в стенку. Приходится либо тормозить руками и при этом варежки практически всегда слетают, и ты продолжаешь торможение уже голыми руками, а это больно даже при том, что руки красные, заледеневшие и почти нечувствительные.

Либо нужно срочно вываливаться набок. Как- то, вдохновленный удачным проездом, я попытался проскочить сходу и поворот, но он оказался слишком крут, лестница поворачивает здесь практически назад, только на уровень ниже, и кончилось это большим синяком на боку, когда я вместе с санками влетел боком в стенку. Так что я больше не пытаюсь.

Да и страшновато там, внизу. На третьем зигзаге, на горе, вырезана в камне огромная рожа, которая почему-то негласно считается у нас произведением первобытного человека. Видимо потому, что только уж совсем первобытный человек мог вырезать такое.

И там, в ранних зимних сумерках, когда все небо напрочь обложено тучами, быстро становится темно. Наверху все же видны окна домов, выходящих в переулок, и там рано зажигается свет. А на самой лестнице, конечно, никаких фонарей нет.

После часа – полутора таких упражнений я уже совершенно мокрый и от усилий, и от набившегося всюду снега. Кроме того, уже действительно начинает смеркаться, и я хочу есть. Нужно скорее возвращаться домой, пока мне еще жарко и мороз не начал пробирать меня. А мне еще нужно вытрусить на лестнице перед нашей квартирой из всевозможных мест большую часть снега. И завтра, с утра, к сожалению, в школу.

Школа.

Первая школа, в которой я учился, была в двух кварталах от дома и располагалась в здании бывшего коммерческого училища Файга.

Очень многое для меня здесь было впервые. Это звучит банально, но ведь опыт каждого человека уникален, а я сейчас разбираюсь именно со своим собственным опытом, выискивая в нем корни каких-то сегодняшних своих состояний. Я проучился в ней первые семь лет.

Потом я был уже взрослее и смотрел, скорее, вперед и внутрь, чем по сторонам. Больше был занят своими подростковыми проблемами переходного возраста, чем впечатлениями внешнего мира. Но тогда, в самом начале, многое меня поражало, и я помню эти свои впечатления до сих пор.

Школа была старая. Вернее, школа была обычная, советская. Как было тогда написано на вывеске перед входом, «общеобразовательная, политехническая». Но само здание было старым, дореволюционным, и в нем незримо витал дух еще того, первого учебного заведения, для которого она было построено.

Все здесь было такое. Широкая круглая мраморная лестница с чугунной резной решеткой сбоку, широкими перилами, по которым можно было тайком кататься и бронзовыми кольцами на ступенях для ковра. Правда, ковра уже не было. Была еще одна, такая же витая, но уже деревянная, невероятно скрипучая лестница в глубине здания.

Длиннющие коридоры, по одному на каждый этаж, через все здание, вымощенные старым скрипучим паркетом и украшенные где-то на большой высоте разнообразной лепниной. Этот паркет периодически натирали то ли воском, то ли какой-то мастикой, и сразу после этого по ним можно было, разбежавшись немного, проехаться, как по катку.

Собрав немного этого вещества, можно было намазать им доску. От урока это, в принципе, не спасало, но помогало выиграть немного времени и, возможно, избежать вызова к доске за невозможностью использования таковой.

В коридоры выходили невероятной высоты и тяжести двери, казалось, сделанные из единого куска огромного дерева и покрытые таким количеством слоев белой краски, что, наверное, только от нее они были вдвое тяжелее. А в классах были настоящие парты. Не столы, как сейчас, а старые парты, за одной из которых, возможно сидел еще Утесов, который тоже учился здесь.

На третьем этаже школы классов не было, а был только один актовый зал, с рядами странных неудобных стульев, которых я ни до, ни после нигде больше не видел, и сценой, уходящей в глубину, с бархатными занавесями по бокам и столом, покрытым, конечно, темной, но все же красной скатертью.

В глубине сцены, на деревянной тумбе, жутковато белела, как сказал когда-то Сергей Кнышев, огромная, метра, наверное, полтора «головогрудь» Ленина. Когда я был в классе пятом – шестом, на волне всеобщего увлечения КВН, мы тоже там в него играли класс на класс.

И Ленин достаточно неодобрительно поглядывал на нас из глубины и полумрака своим знаменитым прищуром. Но общий дух, витавший в этом здании, казалось, влиял даже на него. Он мирно стоял на своей подставке в актовом зале, и большую часть времени его не было видно и слышно. Конечно, это была советская школа.

Со всеми присущими ей атрибутами и спецификой. Но она все же чем-то отличалась от стандартно – панельных, типовых новых школ, которые строили в новых районах города.

Дух, все еще живший в этих стенах, насколько это было возможно, облагораживал ее, заставляя учителей обращаться к ученикам на «Вы», а учеников не писать на стенах и в туалетах, не вырезать на партах и других местах, знаменитые слова из немногих букв.

Этот дух, безусловно, не заставлял нас чинно ходить на перемене парами по коридору, отнюдь нет, но каким-то образом все же спасал ее от бессмысленного хулиганства и вандализма.

Было еще много мелочей, которые поддерживали этот особый дух, типа больших медных ручек на тех же дверях. Или больших, резных, тоже наверно, бронзовых, ключей, которыми наши классы запирались.

Или, например, невероятно большого (наверное, все мне тогда еще казалось невероятно большим) черного, чем-то похожего на броненосец, рояля, который почему-то стоял не в актовом зале, а в конце одного из коридоров.

Наверно он был такой большой, что его просто не смогли туда поднять. На этом рояле, когда никого не было вокруг, ловко играла модную тогда мелодию девочка с большими бантами – одно из моих первых увлечений. Она еще училась играть и на скрипке, что было вообще выше моего понимания.

Не потому, что я был так уж далек от музыки. Всех тогда учили музыке, в том числе и меня, но время, которое нужно было посвящать гаммам, отвоевывалось у меня дома с боем и путем переговоров. А так, чтобы учиться еще и на скрипке, где по моему представлению существовали вообще только одни гаммы – это было уже слишком. Но на степень моего увлечения ею это не влияло. Скорее даже наоборот.

Но я отвлекся, хотя предмет того стоил. Я хотел вспомнить свою первую школу. Я бережно храню свои воспоминания о том времени и той школе. О страхе и унижении, который впервые испытал, когда мальчик, меньше меня, но гораздо более наглый, навязал мне драку, в которой я не преуспел.

И об уверенности, которую стал чувствовать, начав заниматься спортом. О бессмысленной скуке пионерских собраний, и одиночестве, когда ты не желаешь примыкать ни к одной из групп, образовавшихся в нашем классе в 40 с лишним человек.

О радости первых достижений, и первых увлечениях, об ощущении коллектива за спиной и ощущении отдельности от этого коллектива в другие моменты. О девочках, которые мне нравились и мальчиках, которым я завидовал.

Теперь я понимаю, как все это сформировало то, что теперь можно назвать мною. Как многое из этого влияет и на меня нынешнего.

И ни от чего из всего этого я бы не хотел отказаться.

http://ianlisakov.ucoz.com/blog